«Успокойтесь, он не хулиган...»

КУЛЬТУРА СЕГОДНЯ ЗАДВИНУТА ДАЛЕКО НА ПЕРИФЕРИЮ — эдакий далекий Магадан, о котором вспоминают лишь изредка. Например, к какой-нибудь дате, как случилось с юбилеем великого поэта Сергея Есенина и выходом в свет кинофильма, породившего что-то вроде дискуссионной бури, помните? Тома-то классиков, вопреки предсказаниям, русский мужик с базара все ж таки не несет, поэтому не будь круглой даты да этой картины, самая широкая общественность находилась бы опять-таки в дремучем неведении относительно жизни и творчества гения. А так — даже всколыхнулась: «Как посмели? Разве Есенин был хулиганом? Алкоголиком и сумасшедшим?» Эти отголоски еще слышны. Особенно взвивающиеся, кажется, где-то за пределами звукоряда возмущенные гласы учителей словесности: «Какой образ поэта пребудет в детских головах?» А по другую сторону: «Смотрите, и он тоже! Развратник, пьяница...» Прямо как у Пушкина: «Вот он мал, как мы, и низок, как мы... Врете, и мал, и низок, но иначе». И в этом Пушкин, пожалуй, прав.

«Ахиллесово сердце»

Это был хороший, нежный, сильный и, вместе с тем, легко ранимый человек. Не эталон, к счастью! Очень светлый и очень особенный. За это его любили. При одном только слове «Есенин» светлели лица. Его стихи впитывала вся страна, переписывала и возвращала — цитатами, афоризмами... Все это дало ему, как сказали бы сейчас, такую раскрутку, какой не обладал ни один поэт. За это, да и вообще за все, что было у него (гениальность, независимость и даже внешность — словом, полный перебор) его и ненавидели. Он был объектом самой разнузданной и оскорбительной травли не только со стороны явных врагов, но и тех, кого он называл друзьями, собратьев по перу. Они внушали Есенину, что его поэзия никому не нужна, зная, что его это ранит больнее всего. Его «друг», поэт Николай Клюев, как-то даже договорился до того, что посоветовал Есенину застрелиться. Его окружала поэтическая «банда великолепных», которая пряталась за его имя, грелась есенинской славой, обирала его при каждом удобном случае (все вокруг ели и пили на его деньги). Они помогали Есенину «расшатываться и пропадать». Трезвый Есенин был им не нужен. Он мучительно ощущал свое одиночество. «Один, один, кругом один, и некому мне открыть свою душу», — говорил он. И еще — с оголенной болью — в стихах: «Не у всякого есть свой близкий». От всего этого было больно и тошно. Тяготила и его извечная неприкаянность. У поэта с мировым именем не было даже комнаты в коммунальной квартире, часто он не знал, где будет ночевать. Не по себе было и от убийственного пренебрежения интеллигентской среды, дававшей ему понять, что он чужой и гость, считавшей его — увы, из зависти и примитивной злобы — «крестьянином», «мужиком». Это его просто бесило, как и то, когда его снисходительно именовали «пастушком», «Лелем». Потом Есенин назовет их «вылощенным сбродом». Потом. А до этого его критиковали и вытирали о него ноги. В общем, ежедневная Голгофа с криками: «Распни!»

Есенин прикладывался к рюмке, лечил душевные раны вином: так легче переносилось то, от чего страдала душа. Простым запоем объяснить это нельзя. Кстати, многие со-временники видели Есенина нетвердо стоящим на ногах, но никто и никогда не видел его грязным, небритым, нечесаным.

Он не был слабаком, просто очень тяжело жил, со своей болью, пропуская все через собственное сердце, «сумасшедшее сердце поэта», «ахиллесово сердце», как писал Вознесенский. Он умел прощать то, чего не стоило бы прощать. Надевал «розовые очки», и все люди были у него исключительно хорошими. Когда Есенин уехал с Айседорой Дункан за границу, академический «паек» поэта через его «друга» Анатолия Мариенгофа должна была получать сестра Есенина, Екатерина. Она не получила ни копейки. Вся есенинская семья осталась без средств к существованию более чем на год. Вернувшись, Есенин рассорился из-за этого со своим «легким другом». И все-таки, через некоторое время, когда Мариенгоф со своей женой уехали за границу и что-то слишком долго не возвращались, Есенин попросил послать «этим дуракам деньги, а то им не на что вернуться. Деньги я дам, только чтобы они не знали, что это мои деньги». А потом, перед своей смертью, Есенин сам пойдет к Мариенгофу, помирится с ним и скажет об этом: «Помирился с Мариенгофом. Он неплохой».

Годы кровавого хаоса

Есенин был мудрым поэтом, но Есенину-человеку не доставало элементарной житейской мудрости, которой надобно всякому, во всякой стране, в любые времена. Особенно, если живешь в России во времена хаоса и жутких свершений. Впрочем, в нашей русской истории, наверное, не было (и не будет?) простых времен.

Есенин жил в период неслыханной бойни человека с человеком. Но «времена не выбирают — в них живут и умирают». Как жили люди? Наверное, по-разному. Кто-то безропотно выполнял волю сверху, кто-то хотел быть святее Папы Римского, кто-то уходил вКак оружие, как взрывчатка. себя, во внутреннюю эмиграцию, иные уезжали из страны, некоторых из нее выгоняли или лишали жизни. Самых честных и лучших. Таких уже у страны не будет никогда, поэтому она и выродится. Потому что человек, личность, согласно кодексу тех времен — это ничто. Народ — все. Получается, что народ состоит из ничего. И так удобно уйти от индивидуальной ответственности. Все одинаково правы или одинаково заблуждаются, а значит никто. Это было удобно тем, у кого был «разум возмущенный». Удобно ОГПУ, для которого времена наступили самые благоприятные: сами арестовывали, приговаривали, сами и расстреливали. Никаких прокуроров и судий. Буквально в три дня решались судьбы.

Есенин был человеком очень общительным и общественным. В том смысле, что обостренно воспринимал боль и любовь людей через свое сердце и возвращался к людям через свое творчество. Имея высокий порог боли, жить в эпоху хаоса в стране, без которой он себя не мыслил, очень трудно. Как писал Горький, который в первый раз увидел совсем юного Есенина: «Слушал я, как читал он хорошие... стихи свои, и, помню, задумался: где же и как будет жить этот мальчик?.. Где и как жить ему, Есенину? Я давно уже думал, что или его убьют, или он сам себя уничтожит. Слишком “несвоевременна” была горестная, избитая душа его... Да и пьян-то он был, кажется, не от вина, а от неизбывной тоски человека, который пришел в мир наш сильно опоздав или — преждевременно».

С 1913 года (Есенину — 17 лет!) на него уже был заведен журнал наблюдения Московским охранным отделением. Есенин еще не опасен. Он, совершенно не кривя душой, служит режиму. Он принял февральскую революцию и был убежден, что жизнь на шестой части земли можно улучшить, построить иную страну — Инонию. По молодости лет он верил в это истово и искренне (миллионы людей оказались обмануты лжепророками коммунизма). Только вот не хотел блага через насилие, потому что:

Все мы — яблони и вишни Голубого сада Все мы — гроздья винограда Золотого лета, До кончины всем нам хватит И тепла, и света!

А потом, в «Анне Снегиной»: «Война мне всю душу изъела». С годами приходило прозрение и понимание, что есть что и кто есть кто. Особенно — после того, как поездил по стране и побывал за границей. Стало ясно, что «все расхищено, предано, продано», что режим, который обещал свободу, равенство, братство и райскую жизнь, строил нечто совсем непохожее, причем строил человеческими руками на человеческих костях. Тысячи людей были покорными свидетелями уничтожения невинных. Многие лавировали, потому что заявлять об этом или вступать в борьбу — означало обречь себя на верную смерть. Но Есенин не мирился.

«...вся в крови душа»

Он явно не укладывался в советскую матрицу. Обществу требовались услужливые исполнители с психологией рабов. А у него — внутреннее достоинство, внешняя дерзость, довольно ершистый и колючий характер. Такие люди неудобны везде и всегда, т. к. не дают «навластвоваться всласть», как пел Окуджава, возмущают спокойствие, которое есть высшая ценность для всякой власти. Кому могло бы прийти в голову назвать Советскую Россию «страной негодяев» и «самых отвратительных громил и шарлатанов»? Наивно думать, что никто не слышал, как единственно верное учение терпело критику.

Он чувствовал острее, чем другие, и знал больше других. Своему приятелю Рюрику Ивневу он даже как-то позавидовал: «А ты все-таки счастливый!.. — ? — Будто не знаешь?» — «Не знаю...» — «Ну вот тем и счастлив, что ничего не знаешь».

Одновременно с пониманием пришло разочарование, что той страны, куда он шел, тех идеалов, никогда не было и не будет. И, значит, надо перечеркивать все: всю свою жизнь. Он говорил, что у него «все, все отняли», и велел поскорее купить рябиновой и еще чего-нибудь. И вновь его тянуло драться и скандалить, только уже не стихами, а рукой, вот этим самым кулаком... Неудивительно, что все милиционеры Москвы знали Есенина в лицо. Когда же его близкие просили во имя разных «хороших вещей» не пьянствовать и поберечь себя, он, приходя в волнение, говорил: «Не могу я, понимаешь, не могу я не пить... Если бы не пил, разве мог бы я пережить, все, что было! Россия! Ты понимаешь — Россия!»

И он писал — всегда кровью. Странно, что все это заметили только под конец жизни. «С того и мучаюсь, что не пойму, куда несет нас рок событий...» Он воспринимал это как личную трагедию, чувствуя себя ответственным за все. Он не искал виновных, но вместе с тем понимал, что виноваты одинаково все — и «белые», и «красные».

Сестра Сергея Есенина вспоминала: «Я вошла к Сергею, он лежал с закрытыми глазами и, не открывая глаз, спросил “Кто?” Я ответила и тихо села на маленькую скамеечку у его ног. “Екатерина, ты веришь в Бога?” — “Верю”. Сергей... стонал и вдруг сел, отбросив одеяло. Перед кроватью висело распятие. Подняв руки, Сергей стал молиться: “Господи, Ты видишь, как я страдаю, как тяжело мне”».

С рабоче-крестьянским поэтом озадаченные власти не знали, как поступить. (Любого другого на месте Есенина расстреляли бы уже давно.) Создавалось впечатление, что «гениальному Сереже» прощалось все, как «кудлатому щенку». Однако, при жизни (за каких-то десять творческих лет!) на него успели завести 11 уголовных дел; последнее закрыли только после его гибели. Ему угрожали, приставляли для слежки сек¬сотов, постоянно провоцировали. Он легко вступал в скандалы, всегда оставался неправым. Примечательно, что за это его сажали не в «Матросскую тишину» или «Таганку», где содержались просто хулиганы, а в политические тюрьмы — чекистскую «Лубянку» и политическую «Бутырскую». Его допрашивали, обыскивали, выдвигали «дутые» обвинения, избивали. «Жаль, что не совсем добили», — так сказал один из «оппонентов» Есенина — образец отношения к нему со стороны законченной обывательщины. Сколько страдания, унижения надо было ему перенести, сколько потратить сил, здоровья, чтобы отсидеть в самых страшных тюрьмах России, когда по ночам за стенами чекисты расстреливали ни в чем не повинных людей. «Не стрелял несчастных по темницам», — на фоне немоты или официальной лжи его слова звучали резко и громко.

Его стихи запрещали или вычеркивали отдельные строки. Он это объяснял так:

Мой горький буйный стих
Для всех других —
Как смертная отрава.

Как оружие, как взрывчатка. Тогда разрешение на печатание надо было получать в Госиздате и на Лубянке, в военной цензуре. В 1921 году Есенину отказали вообще в печатании стихов. Тогда он сказал: «Буду на стенах писать». Об этом эпизоде наша литературная критика рассказывает как об очередном хулиганском выпаде поэта. А также о том случае, когда Есенин со своими приятелями, вооружившись краской и кистями, ночью переименовывали названия улиц Москвы своими именами. Мы забываем, что за 1921-1922 годы в Москве властями было переименовано около пятисот улиц и площадей. Будто бы в насмешку над всем национальным, они стали называться именами профессиональных убийц и международных преступников. (Некоторые из названий дошли и до наших дней. Например, станция метро «Войковская» в Москве названа именем террориста Войкова.)

Стоит ли говорить, что Есенин задыхался в атмосфере этой «чертовой Москвы», как он говорил. Но вместе с тем, и все-таки: «Я люблю Родину. Я очень люблю Родину...» Ему, как и многим его гениальным собратьям, «чорт догадал родиться в России с душой и талантом». И совестью, которая мешает всем принятым правилам игры, которая не была для него словами. Все это и определило его судьбу. «Темен жребий русского поэта», — писал Максимилиан Волошин. «Нормальная русская судьба», — скажем мы.

Даже если бы советский ареопаг позволил дожить Есенину до 30-х годов, финал был бы тот же. «Напрасно в годы хаоса искать конца благого». Есенину не дали дожить до роковых выстрелов в своих друзей, родственников (большинство людей есенинского круга расстреляют). Слава Богу, что он не пережил расстрел собственного сына Георгия (Юрия), которого в 1937 году призовут в армию, а там сфабрикуют дело, обвинив его якобы в желании убить Сталина.

Георгия Есенина реабилитировали посмертно. А поэзию Сергея Александровича Есенина после его смерти запретили как антисоветскую и «эстетизирующую распад»: той власти было с Есениным не по пути. Но он был нужен людям, пусть даже за это приходилось платить годами ГУЛАГа. Он нужен нам и теперь. Он нужен всем в этом единственном для нас и безразличном мире. Хотя бы как пример человека чести:

...Ушел из жизни Маяковский — хулиган 
Ушел из жизни хулиган Есенин.

Чтобы мы не унижались за гроши,
Чтоб мы не жили все по-идиотски,
Ушел из жизни хулиган Шукшин,
Ушел из жизни хулиган Высоцкий.

Мы живы, а они ушли туда,
Взяв на себя все боли наши, раны...
Горит на небе новая Звезда,
Ее зажгли, конечно... хулиганы.

Светлана ЧЕБОТАРЕВА

| К оглавлению | К предыдущей странице | К следующей странице |

Спаси вас Господи!

Все права на материалы, находящиеся на сайте VZOV.RU, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе, об авторском праве и смежных правах. При любом использовании материалов сайта и сателлитных проектов, гиперссылка (hyperlink) на VZOV.RU обязательна.

Адрес электронной почты редакции газеты: mail@vzov.ru

Начало Карта сайта Контакты Архив Наверх