Удивительный сон дирижера

ДИРИЖЕР СИМФОНИЧЕСКОГО ОРКЕСТРА пришел домой поздно, прилег на диван и уснул не раздевшись. И приснился ему удивительный сон. Он увидел во сне филармонию — белоснежный сверкающий зал, и хрусталь ослепительных люстр, и бархат малиновых кресел, и мрамор колонн, и высокую сцену, и себя — и в руке у него была палочка. Он увидел своих музыкантов — они собрались, чтоб начать репетицию. Аккуратные, все, как один, в черных фраках и темных струящихся платьях, и сам он был тоже во фраке и в белой рубашке и в галстуке-бабочке. Зал был пустой. Никого, кроме них. Дирижер поднял палочку. Смолкли все звуки.

И тут неожиданно дверь распахнулась, и в зал очень быстрой походкой вошел незнакомый ему человек. Он сел в кресло на первом ряду. Он был в черной одежде и в черных очках, его черные волосы были похожи на иглы ежа, а лицо у него было белым, как лист неисписанной, чистой бумаги. Он был злой, как сто тысяч чертей, он сорвал с себя шарф, тоже черный, и скомкал его. А потом, положив ногу на ногу, он заявил дирижеру и всем остальным:

— Я пришел, чтоб сорвать репетицию.

— Кто вы такой? — удивленно спросил дирижер.

— А вы что, разве сами не видите?

Человек щелкнул пальцами в черной перчатке, и сейчас же погасла одна из сверкающих люстр.

— Я могу сделать все, что хочу! — заявил человек в черной куртке и черных очках.

И он щелкнул еще раз — и тут же погасла еще одна люстра. А за ней и другие. В зале стало темно.

— Что вам надо от нас? — возмущенно спросил дирижер.

— Я хочу, чтобы не было музыки.

В зале было темно, но на сцене был свет. Непонятно, откуда он шел — может быть, от людей, может, лился откуда-то сверху — дирижер не пытался понять. Он ответил решительно:

— Музыка будет.

Лицо человека, сидящего в кресле, исказилось от ярости, но осталось по-прежнему бледным. Теперь оно было похоже на лист, нервно скомканный чьей-то рукой.

— Вы совсем идиот? Вы не поняли, кто я такой?

— Нет, я понял, — сказал дирижер. — Я узнал вас. Но я не боюсь.

— Убирайтесь отсюда!

— Ну нет уж, — сказал дирижер, — это вы убирайтесь! Мы будем играть!

Крепко сжав свою палочку, он повернулся к оркестру. Он больше не видел лицо человека, сидящего в зале, не слышал угроз. Он смотрел на своих музыкантов.

Может быть, они были взволнованы, но казались спокойными. Они были готовы играть. Он взмахнул своей палочкой — и сейчас же смычки нежно тронули струны, и первые звуки стремительной музыки, чем-то похожей на ветер, который летит над землей и качает головки цветов, пронеслись над рядами малиновых кресел, и тот, что сидел впереди, закричал:

— Ах, вы так! Ну, держитесь!

Он топнул ногой и вскочил. Распахнулись все окна, со звоном посыпались стекла, и в зал вдруг ворвался холодный воздушный поток. Это был сверхъестественный вихрь. Он смял, изорвал, закружил, как осенние листья, листы партитур, опрокинул пюпитры. Но все музыканты, хотя у них не было нот, продолжали играть. Никогда еще он, дирижер, не испытывал чувства такого единства с оркестром. Встали все, кто сидел, и он видел их лица — такие красивые и такие серьезные. И никто не сфальшивил, не сбился, не сделал ошибки, и он понимал, почему. Тот, в перчатках, был просто дурак. Он-то думал, что если забрать у них ноты, они не сумеют играть, но ведь музыка — не на бумаге. Она была в них, в них самих, и она никогда еще так не звучала. Она заставляла забыть обо всем, открывая иную реальность: не зал, ограниченный стенами и потолком, и не вечер, а день, яркий солнечный день, изумрудные травы и синее небо, манящий воздушный простор... Дирижер вдруг почувствовал, как его ноги оторвались от пола. Раздвинулись стены, куда-то исчез потолок, и он вместе с оркестром вдруг стал подниматься все выше и выше. А тот, что был в зале, взлетел вслед за ними. Как черные крылья, взметнулся над ним черный шарф. Человек в черной куртке с угрозами ринулся прямо на них, но волшебные звуки, как светлые стрелы, вонзились в него и отбросили прочь. И тогда, задыхаясь от ярости, с искаженным лицом, он достал пистолет и вскричал:

— Я убью вашу музыку!..

— Нет! — пропели смычки.

— Нет! — сказали тромбоны.

И фаготы, и флейты, и трубы откликнулись:

— Нет, не убьешь!

Человек во всем черном нажал на курок. Он попал в музыканта, который играл на кларнете, но с тем ничего не случилось. Он так вдохновенно играл, что вообще ничего не заметил, а пуля отскочила от него, как горошина. Человек с пистолетом еще раз нажал на курок и попал прямо в голову контрабасисту, но тот даже не повернулся. Он самозабвенно играл на своем инструменте, и тот, с пистолетом, едва ли не лопнул от злости. Он выстрелил в сердце скрипачке, но она продолжала играть.

Дирижер никогда еще не дирижировал так вдохновенно. Они поднимались все выше и выше, вокруг становилось светлей и светлей. Голубое громадное небо придвинулось ближе, наполненный светом простор окружал их, пьянил, будоражил. И в этом бескрайнем пространстве на полную мощь развернулось и с яростной силой звучало все то, что и было душой, самым сердцем и сутью той солнечной музыки: нет таких пуль, чтоб убить неподвластное смерти, оно будет жить, силы зла не всесильны, и какая бы черная ночь ни упала на землю, какие бы беды ни встретились в жизни, сдаваться нельзя, как бы ни было больно и страшно, плохому наступит конец, а в конце будет день, ослепительный день.

Человек в черной куртке ругался и корчился, он задыхался от ненависти, он был весь — воплощенная ненависть. Продолжая палить во все стороны из пистолета, он кричал:

— Я разделаюсь с вашим оркестром!

Но они поднимались все выше и выше, и он был не в силах подняться за ними туда, в самый свет. Он остался внизу, растворился, растаял, как дым. А они продолжали играть. И крылатая музыка подняла их наверх, прямо к солнцу.

* * *

Дирижер проснулся рано утром. Он замерз, хотя он спал одетый и укрытый стареньким пальто. В квартире было холодно. Оконное стекло покрылось толстой коркой льда. Эта корка была изнутри. У них в доме давно не топили.

Дирижер попытался разжечь самодельную печку. Замерзшие пальцы не слушались, спички ломались одна за другой. Наконец загорелся огонь. Дирижер вскипятил себе ковшик воды. У него оставалось немножечко кофе. А сахара не было.

Хлеба не было тоже. Вчера он отдал свой последний кусочек соседскому мальчику, потому что боялся, что мальчик умрет. Он упал без сознания в снег возле самого дома, и если бы не дирижер, оказавшийся рядом, он так и остался бы там и замерз бы. А сколько людей замерзало в последнее время! Порой дирижеру казалось, что этот кошмар никогда не закончится, или он просто не выдержит, его сердце порвется на части.

Но что было делать? Стараясь не думать о тех, кому было уже не помочь, он допил горький кофе. И встал. Надо было идти. Дирижер надел зимнюю куртку и шапку, обмотался шарфом, натянул шерстяные перчатки и вышел на улицу.

Был жестокий мороз. Город словно повымер. Почти не встречалось людей, а у тех, кто встречался, был очень измученный вид. Ослабевшие люди держались за стены домов, чтоб не рухнуть в сугроб. Стены были в следах от осколков. Осколки снарядов валялись в снегу, и никто не смотрел на них. Люди привыкли.

Больше года в стране продолжалась война. Город был окружен. Триста дней и ночей они жили в осаде. У них не хватало продуктов. От голода и от бомбежек погибло немало людей, а теперь еще эти морозы...

Общественный транспорт давно не ходил. Дирижер шел пешком. Шел и видел трамваи, застывшие, вмерзшие в лед, и разбитые стены домов, и разбитые окна, и груды осколков, и кровь на снегу. Дирижер прижимался к стене, если ветер сбивал его с ног, а потом снова шел, обходя занесенные снегом обломки разрушенных стен и воронки от рухнувших бомб. Весь дрожа на холодном ветру, проходил он, как тень, мимо бомбоубежищ, закрытых кафе, где когда-то веселые люди сидели и ели мороженое, мимо мертвых израненных зданий с пустыми провалами окон. Все было так плохо, что казалось: зачем еще жить? Но когда-то давно в этом городе жил композитор, прославивший город. Его гениальная музыка преображала сердца и была как огонь, на котором сгорали все страхи, сгорало отчаяние, и рождалась огромная несокрушимая вера в победу над злом, в то, что ночь обязательно сменит рассвет, а потом будет день, ослепительный день. Она словно впитала в себя яркий солнечный свет. И тепло — то, чего не хватало сейчас замерзающим жителям города. И они приходили послушать чудесную музыку, от которой теплело в груди. Несмотря на бомбежки, концерты классической музыки шли регулярно.

Дирижер чуть не рухнул без сил на пороге своей филармонии. От слабости кружилась голова. Но он не опоздал к началу репетиции.

Музыканты уже собрались, и оркестр был в полном составе. Кто настраивал свой инструмент, кто шутил и смеялся, кто дул на замерзшие пальцы. Обнявшись, чтоб было теплей, тромбонист и скрипачка грелись чаем из термоса.

В зале было так холодно, что одежду снимать не хотелось. Никто не топил, и вообще этот зал сейчас выглядел так, что хотелось заплакать. От белых сверкающих стен со старинной лепниной остались руины. Горела всего одна люстра. Не белые стены, а голый кирпич, не блестящий паркет, а пробитый снарядами вздыбленный пол, и не бархат малиновых кресел, а простые скамейки и стулья — так выглядел зал филармонии.

Дирижер посмотрел на своих музыкантов. Они были бледные. Кто-то пришел сюда с температурой. У контрабасиста бессильно свисала рука, перебитая пулей. Флейтист был контужен — попав под бомбежку, он забыл все слова и не мог говорить. У первой скрипки голова была обмотана бинтом, и сквозь повязку проступило красное пятно.

Дирижер вдруг подумал: а может быть, музыку написали для них, специально для них? Может быть, композитор предвидел, что будет такое несчастье — что будет война, и враги окружат его город и будут бомбить, и как плохо придется измученным людям? Верней, не предвидел, а предугадал... может, просто почувствовал — и послал им послание через века? Как еще объяснить, что одна из симфоний, написанных им, оказалась такой актуальной и звучала сейчас, как молитва за город, как просьба и как заклинание, как приказ всему городу: жить!

Где-то взвыли сирены.

Можно было укрыться во время бомбежки, но бомбили так часто, что никто уже не обращал никакого внимания на самолеты и взрывы. И даже во время концертов никто не вставал, если вдруг начинали бомбить. Все сидели и слушали музыку.

И сейчас музыканты затихли и ждали. Ждали, что дирижер, как волшебник, взмахнет своей палочкой, и чудесная светлая музыка зазвучит — и поднимет их всех над войной, над врагами, над смертью, над слабостью и над горькой бедой.

Он взмахнул своей палочкой.

Ксения РОМАНОВА

| К оглавлению | К предыдущей странице | К следующей странице |

Спаси вас Господи!

Все права на материалы, находящиеся на сайте VZOV.RU, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе, об авторском праве и смежных правах. При любом использовании материалов сайта и сателлитных проектов, гиперссылка (hyperlink) на VZOV.RU обязательна.

Адрес электронной почты редакции газеты: mail@vzov.ru

Начало Карта сайта Контакты Архив Наверх