Тайна смерти Николая Клюева

23 ОКТЯБРЯ ИСПОЛНЯЕТСЯ 70 ЛЕТ СО ДНЯ ГИБЕЛИ РУССКОГО ПРАВОСЛАВНОГО ПОЭТА, РАССТРЕЛЯННОГО БОЛЬШЕВИКАМИ.
НИКОЛАЙ КЛЮЕВ родился 10 (22) октября 1884 года в деревне Коштуге, Олонецкой губернии. Рос в семье староверов. Мать была сказительницей. В юности жил в Соловецком монастыре. Поэт был универсальной личностью: умел играть на нескольких музыкальных инструментах, прекрасно пел, обладал недюжинными актерскими способностями.

Начало пути

БЛОК, с которым Клюев вступил в переписку в 1907 году, помог в публикации его первых стихов. Первая книга «Сосен перезвоны» вышла в 1912 году. В 1905-1907 годах Клюев примкнул к рабочему движению, участвовал в политических волнениях. Сидел в тюрьме за антиправительственную пропаганду. В 1919 году вступил в коммунистическую партию.
Как первая (1905), так и вторая (1917) русская революция связывались Клюевым с земным воплощением христианской идеи всесословного (и шире — всечеловеческого) братства. Поэт мечтал о рае на земле. О том, что на развалинах империи возникнет новая страна, где все будут свободны и счастливы,не будет ни бед, ни обманов, ни войн. Так думали многие. Одним из поэтических результатов клюевских духовных исканий этого периода жизни стало рождение сокровенного образа Белой Индии («города белых цветов»), соотносимого с далекой, почти недостижимой страной справедливости и счастливого благоденствия, в которой христианская вера сохранена в первоначальной чистоте. Предания об Индийском царстве (или Беловодье), существовавшие на Руси с X века и окончательно «оформленные» в старообрядческой среде, всю жизнь оставались для Клюева нравственным «магнитом» и вневременным символом незапятнанной святости (белый цвет реки, протекающей по Беловодью, — символ божественного покровительства этой праведной «страны»). Но очень скоро Клюев разочаровался в революции, и образ Белой Индии трансформировался в его творчестве в образ святой Руси-Китежа, погрузившейся, дабы не стать поруганной «неверными», на недосягаемую глубину озера Светлояр.

Дружба с Есениным

Говоря о Николае Клюеве, невозможно обойти и другого гения отечественной поэзии — С. Есенина. Их отношения, встречи, перешедшие вскоре в крепкую дружбу, развивались сложно и напряженно, однако личные и творческие связи не прерывались вплоть до трагического ухода Есенина из жизни. А встретились поэты в Петрограде в 1915 г. Оба приехали в тогдашнюю столицу из российских глубинок, оба были выходцами из крестьянской среды. Однако этим не чурались, а, наоборот, гордились. Выступая на пару со своими стихами в поэтических салонах, где собиралось изысканное общество, они, в противовес другим служителям муз, появлялись в домотканных косоворотках либо кафтанах, в начищенных до зеркального блеска сапогах. Николай Алексеевич был родом из Олонецкого края. А Сергей Есенин, приехавший на невские берега из ставшего теперь знаменитым небольшого села Константинова Рязанской губернии, гордо называл себя «крестьянским сыном» и «гражданином села».
Клюев и Есенин быстро сошлись. Писали они в одном народном, духовном ключе. И личным своим общением, и своим творчеством Николай Клюев, как более опытный мастер, безусловно, оказывал на Есенина огромное влияние. Как отмечалось ранее, они часто выступали вместе на литературных вечерах и одерживали победы над эстетствующими поэтами, эпигонски воспевавшими «ананасы в шампанском». Трудно сказать, как бы сложилась их дальнейшая творческая дружба и судьба, если бы не октябрьский переворот. Николай Клюев, будучи глубоко верующим и воцерковленным человеком, очень скоро и ясно различил подлинное обличье ленинско-сталинской гвардии.
Что же касается Есенина, то он панически заметался, стараясь удержаться в бурных водах кровавого урагана, пронесшегося над страной. Поэт слишком рано оказался на вершине славы, которую в любом случае не хотел терять. А потому он то оплакивал гибнущую патриархальную Русь, то публично отрекался от Христа, то скорбел над расстрелянной большевиками царской семьей, которая благоволила к гениальному поэту, то патетически восклицал, смешав, как говорят в народе, «Божий дар с яичницей»:

Небо, как колокол,
Месяц — язык.
Мать моя Родина,
Я большевик!

Странное видение

Остро переживал Николай Клюев духовное и нравственное падение своего недавнего единомышленника. Дело дошло до того, что, подлаживаясь под преступную власть, Есенин начал богохульствовать и в хмельном угаре расписал стены Страстного монастыря матерными словами.
В голове не укладывалось, чтобы автор знаменитых и почитаемых христианских стихотворений — таких, как «Калики», «Шел Господь пытать людей в любови» — мог дойти до умопомрачения и оказаться в стане воинственных безбожников.
Николай Алексеевич молился за своего заблудшего собрата, писал ему слезные письма, умолял опомниться, призывал к покаянию. Клюев не раз видел Есенина в страшных снах, еще задолго до трагической кончины. В письмах к Есенину, которого он по-прежнему считал своим другом, жалел и любил, он обстоятельно пересказывал свои провидческие сны, не теряя надежды, что тот все-таки образумится. Вот описание одного из снов:
«Я вижу себя в глубокой подземной пещере — тьма... Я стою и точно чего-то жду — и вот слышу: доносятся неистовые крики, все приближающиеся, — и мимо меня сверху по узкой лестнице, уходящей в бесконечную пропасть, какие-то страшные чудовища волокут за ноги существо человеческого вида — и при каждом шаге это существо бьется головой об острые камни нескончаемых ступеней. Существо все залито кровью, и когда его тащили мимо меня — я увидел и узнал того, кто когда-то был близок моему сердцу и творческим вдохновениям. Я весь содрогнулся и зарыдал, протянул к нему руки, а он из последних сверхчеловеческих усилий вопил: «Николай, молись обо мне!» Его поглотила бездна... Я же не могу и передать потрясение всего моего существа, которое охватило меня и продолжалось и после того, как я проснулся. Воочию увидел я и проникся пониманием, как опасно, особенно имея дар тончайших восприятий в соприкосновении с образами Вселенной, — утерять чистоту единения с ограждающей непобедимой силой Божественного света!» Увы, видения Клюева еще больше ожесточили сердце литературного кумира, давно уже потерявшего страх Божий. Как бы в отместку он публикует пространную эпиграмму чуть ли не на всю советскую поэзию, начиная с ее лидера — нелюбимого им В. Маяковского — и кончая казенными стихотворцами, которые «бумаги даже замарать и то как надо не умеют». В один ряд с ними совершенно незаслуженно поставил своего доброго литературного наставника, посвящая ему довольно язвительные строки:

И Клюев — ладожский дьячок,
Его стихи, как телогрейка,
Но я вчера их вслух прочел,
И в клетке сдохла канарейка.

Травля

Можно представить, как были довольны враги Клюева, как зубоскалили недоброжелатели, взахлеб читая эти хлесткие строки, нарочито выделяя их из общей эпиграммы, написанной Есени ным в пылу гнева. Кстати, колючие есенинские строки весьма к месту пришлись к той дикой травле в печати на одного из лучших поэтов серебряного века. Начало этой травле положил Лев Троцкий. В центральной прессе он опуб-ликовал статью «Революция и литература», где с присущим ему сарказмом заявил, «что индивидуальность Клюева находит себя в художественном выражении мужика, самостоятельного, сытого, избыточного, эгоистично-свободолюбивого и фактически отождествляет самого себя с “крепким хозяином”». Крайне примитивная и необъективная оценка, и только потому, что Клюев в своем творчестве выражал настроения и чаянья села, воспевал святую православную Русь. Одухотворенные стихи поэта явно не соответствовали большевистской идеологии:

Боже сладостный, ужель я
в малый миг
Родимой речи таинство постиг.
Прозрел, что в языке
поруганном моем
Живет Синайский глас
и Вышний трубный гром.

На фоне трескучей революционной романтики подобные стихи звучали, как вызов. А вульгарная трактовка Троцкого была воспринята, как сигнал оголтелой травли истинно народного поэта, и быстро подхвачена удачливыми «работниками пера». В 20-е годы поэту с превеликим трудом удалось выпустить только два небольших сборника. Все реже и реже стали появляться в периодической печати его стихи. Публиковался он в основном уже не в Ленинграде, а у себя на родине — в Вытегре, в небольшой районной газете. С первых же лет большевистского режима Николай Алексеевич Клюев фактически был обречен:

Обреченный на закланье
Песнослов, вещун, пророк
Знал свою судьбу заранье:
Конвоир взведет курок.

Первый арест

Впервые он подвергся аресту в 1923 году, в той же Вытегре, по ложному доносу, что поэт будто бы призывал земляков не терять веры и противостоять нечистой силе. По этапу он был отправлен обратно в Петроград, где после вмешательства Крупской был освобожден. Несмотря на то, что Николай Алексеевич был членом Всероссийского союза писателей, возможности печататься у него становилось все меньше и меньше. А после выхода в журнале «Звезда» (№1, 1927 г.) поэмы «Деревня» его совсем заклевали. Критика бездоказательно обвинила поэта в «кулацкой правде», в том, что он якобы «скрывает за стилизованным юродством глубоко реакционную идею». После таких оценок во всех издательствах распространилось самое негативное отношение к выпуску любых произведений Клюева. Поэт бедствует, голодает, пишет возвратившемуся в СССР Максиму Горькому письмо с просьбой о денежной помощи: «Алексей Максимович, простите меня за собачий голодный вой. Мне нет еще и сорока лет, но нищета, скитание по чужим обедам разрушает меня как художника...» Шел 1928 год, когда Сталин провозгласил лозунг, прямо скажем, убийственный: «Ликвидация кулачества как класса». Обухом этот лозунг прошелся и по Клюеву. Его объявляют «апологетом кулачества». С этого момента потеряна всякая надежда увидеть свои произведения в печати. Впереди ждали его голгофские страдания, а следом — гибель. Затравленный, но не сдавшийся поэт это прекрасно понимал. В стихотворении, посвященном художнику Яр-Кравченко, близкому другу Клюева, есть пронзительные строки:

И теперь, когда головы наши
Подарила судьба палачу,
Перед страшной кровавою чашей
Я сладимую теплю свечу.

Октябрь — волчица, пожирающая людей

Предчувствуя неизбежный конец, перед чашей, в которую вот-вот упадут капли его собственной крови, ставит Клюев «сладимую свечу» своей поэзии, воспевая и отпевая (говоря его словами) «отлетающую потаенную Русь». И пусть на его публикации наложен запрет, но он не откладывает в сторону перо. Как раз на это время пришелся высочайший взлет поэзии Клюева — его поэму «Погорельщина» смело можно назвать одной из вершин русской поэзии XX века. Дрожь проходит невольно, когда читаешь о гибели «избяной Руси», где еще сохранилась вера во Христа, о гибели талантливых российских умельцев и их прекрасных, славящихся на весь мир ремесел, о гибели всех окрестных церквушек, о гибели, по существу, всего крестьянства. Практически вся деревня остается на пепелище.

И если Есенин в «Москве кабацкой» утверждал, что народ пьет горькую потому, что Октябрь обманул его, то Клюев идет еще дальше: называет Октябрь волчицей, пожирающей людей. Вполне понятно, что опубликовать такую поэму просто невозможно, даже предлагать ее в печать весьма опасно. А потому на квартирах сочувствующих ему литераторов поэт устраивает литературные чтения. Желающих послушать классика серебряного века находится немало. Но продолжаться такие чтения, естественно, долго не могли, и до доносу одного из провокаторов Клюев был арестован агентами ОГПУ. Но и в тюремных застенках, проходя все муки земного ада, поэт держится исключительно стойко. Лишь в период горбачевской перестройки из архива КГБ были извлечены сама поэма-реквием и протокол допроса, выдержки из которого были опубликованы в журнале «Огонек». Вот они, полные достоинства и мужества, ответы Клюева на вопросы следователя: «Я считаю, что политика индустриализации разрушает основу и красоту русской народной жизни, причем это разрушение сопровождается страданиями и гибелью миллионов русских людей... Окончательно рушит красоту той русской народной жизни, певцом которой я был. Я воспринимаю коллективизацию с мистическим ужасом, как бесовское наваждение...»

Кончина

В итоге его чтения были квалифицированы как «кулацкая агитация», а сам поэт был осужден по известной 58-й статье за «контрреволюционную деятельность». Расстреляли его далеко не сразу. Вначале его, совершенно больного и подавленного, этапировали в далекую сибирскую ссылку. С 1934 года опальный поэт живет в г. Томске, где был обречен на длительное голодное вымирание. Вот что он, в частности, пишет своим друзьям в Ленинград в декабре 1934 года: «Мороз под 400. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку. Очень редко хлеб, деньгами от двух до трех рублей...» Как тут не вспомнить его удивительное пророчески горестное стихотворение о своей судьбе, которую он предсказал еще в 1921 году:

Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради!

Лето 1937 года — пора массовых арестов и расстрелов. Пришли и за ссыльным Клюевым. Ему было предъявлено обвинение, что он якобы является «активным сектантским идеологом» никогда не существовавшего «Союза спасения России». Несмотря на то, что поэт виновным себя не признал, 23 октября 1937 года он был расстрелян, на следующий день после своего дня рождения. Вряд ли мы можем даже отдаленно представить, что пережил Клюев в ожидании неминуемой гибели.

Валерий ШУМИЛИН

К оглавлению

Спаси вас Господи!

Все права на материалы, находящиеся на сайте VZOV.RU, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе, об авторском праве и смежных правах. При любом использовании материалов сайта и сателлитных проектов, гиперссылка (hyperlink) на VZOV.RU обязательна.

Адрес электронной почты редакции газеты: mail@vzov.ru

Начало Карта сайта Контакты Архив Наверх