Цена хлебной горбушки

Один блокадный эпизод, известный мне вот уже сорок с лишним лет, врезался в память, не дает покоя. До сих пор не могу понять, почему Виктор (назовем его так) доверил мне свою страшную тайну. Может быть, что называется, язык у него развязался после третьей рюмки армянского коньяка. Думаю, скорее всего, тяжело человеку жить с такой памятью, хочется выплеснуть ее из себя, поделившись с кем-то воспоминаниями.

С Виктором К. я был знаком по работе в областной газете, где в отделе культуры делал первые свои профессиональные шаги. Виктор частенько захаживал к нам со своими стихами. Был он тогда уже довольно известным, его много печатали, но не по причине таланта, а потому что был пробивным. Несмотря на внушительную разницу в возрасте (он был старше меня почти на пятнадцать лет), при первом же знакомстве, по его настоятельному требованию, мы сразу же перешли на «ты». Виктор авторитетно заявил, что у поэтов отчеств не бывает, а собратья по перу вне возраста. Вдобавок мы оба были блокадниками. В годы войны я, как говорится, пешком под стол ходил, а Виктор, насколько я знал, носил военную форму и воевал за Ленинград.

Он приходил в редакцию, как свой, с охапкой новых стихов. Газета то и дело печатала огромные подборки бывшего фронтовика. Перед тем, как предложить стихи главному редактору, он заглядывал ко мне. Торжественно и с пафосом декламировал новые творения. При этом всегда советовался: «Как ты думаешь, может, концовку убрать? Не лишняя ли она? А эта строка слух не режет?»

Я, отложив свою работу, внимательно и добросовестно пробегал по только что вытащенным (это чувствовалось) из машинки «горячим» листам. Именитый поэт чутко прислушивался к моему мнению, тут же правил места, которые я ему указывал. Так его вирши приобретали более или менее законченный вид. Это поначалу льстило мне, но вскоре начало досаждать — отнимало много рабочего времени.

* * *

Однажды я уже собирался идти домой, как вдруг в дверях показалась его отливающая благородным серебром шевелюра. Этого мне только не хватало! Виктор словно угадал мои мысли.

— Долго не задержу. Вот, возьми в подарок — с автографом!

И он протянул мне новый свой сборник под названием «Родной Ильич»:

— Дома почитаешь, а сейчас надо отметить это дело.

Деваться некуда: отказать — значит, кровно обидеть. Такие законы царили тогда в творческой среде.

В ресторане «Кавказский» я чувствовал себя не в своей тарелке. Мой замызганный рабочий костюм выглядел более чем скромно на фоне нарядного Виктора, одетого с иголочки. Поэт так и светился счастьем и довольством.

— У тебя так много лирических песен и стихов, но почему ты о самом важном для нас, блокадников, не напишешь? — после общих фраз и поздравлений отважился я задать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке, а тут сама атмосфера располагала.

Он картинно приложил руку к глазам, на минуту задумался, а затем тряхнул своей серебряной шевелюрой:

— Ты знаешь, старик, видимо, время еще не подошло. Откровенно говоря, далеко не обо всем еще можно писать. Сам знаешь, у нас правду не любят... — он неожиданно придвинулся ко мне поближе и перешел на шепот. — Хочешь, я тебе одну историю расскажу — ахнешь. Ее бы в рассказ превратить — из рук бы рвали. Да нельзя! Знаешь, почему? Я вот коммунист, а должен тебе сказать, что Бог есть.

После такого сокрушительного признания Виктор нервно обернулся, огляделся по сторонам — нет ли кого поблизости, чтобы без лишних ушей. Не дай Бог! Успокоившись, он продолжал свой рассказ, как в блокаду он и его отец чудом остались живы. Отец Виктора был еще более известным литератором, писал прозу. Повесть о гражданской войне для детей, которую он выпустил большим тиражом, разошлась мгновенно. Его наградили какой-то высокой премией, повесть готовили к переизданию.

— Если бы не я... вернее, если бы не Бог, страна бы лишилась сразу двух

писателей — отца и сына. Великого прозаика и большого поэта, — со всей

серьезностью сказал Виктор, знавший себе цену.

* * *

— Ты думаешь, где я служил в годы войны? — тонкая, едва уловимая улыбка коснулась его губ. — В госпитале, санитаром! Удивился? Да не смотри на меня так! Не осуждай. Ты знаешь, что такое фронтовой госпиталь? Думаешь, тепленькое приятное местечко? Тебе и во сне не приснится такого ужаса. Работа адская — крики, стоны, тысячи грязных, вонючих и страшно тяжелых тел, которые ты перетаскиваешь днями и ночами. А харчи — одна жижа. Я едва ноги не протянул от дистрофии. Бомбежка каждый час, и новые раненые соответственно. Кровища, кровища! Одна кровь кругом. Всё в крови — от нее в глазах красно. Возишься, возишься с этими ранеными, а они мрут, как мухи. Только трупы вывози. Нет, фронт лучше, чем выжимать кровь с госпитальных простыней.

Единственное утешение — увольнительные давали после бесконечных дежурств. Мог отца навестить. А он умирал уже, с постели своей ледяной не вставал и таял, таял на глазах, как воск, совсем в былинку превратился. Как я мог помочь ему? Ну, выпрошу на кухне полбанки какой-то бурды, нечто вроде супа, да несколько огрызков хлеба в придачу. Он уже и челюсти раздвинуть не мог. Я силой жижу в рот вливал. И жалкие, подгорелые корочки заставлял сосать. Так жизнь еще теплилась в старике, хоть говорить он уже не мог.

Дни его были сочтены, и больше всего волновало, что похоронить будет некому, если я со службы не смогу вырваться. Тогда, надо сказать, я впервые стал задумываться о Боге. От веры был далеко, ни одной молитвы не знал, но мысли о Всевышнем почему-то посещали меня. Почему-то думалось, что, если и придет нам когда-нибудь помощь, то только с этой стороны. И вдруг чудо, подфартило! Вызывает нас с напарником Гришей Полищуком, парнишкой лет восемнадцати, сам начальник госпиталя:

— Срочно отправляйтесь на базу. Вот пропуска на обоих. Остальные директивы получите на месте.

* * *

Движемся пешедралом, конечно, и гадаем в пути, кому и зачем мы понадобились.

А путь по блокадным меркам — ох, какой долгий! Да и не по блокадным не близкий тоже. Ноги мы едва передвигаем. Еле к вечеру добрались до базы. А там нас уже заждались. Сразу же дали нам винтовки и строго приказали охранять автофургон, который с хлебом пойдет в наш госпиталь. Охранять его нужно было не от внезапного вражеского десанта, а, в том-то и дело, что от своих, от изголодавшихся ленинградцев. Голодные до предела, они способны на любые безумства. Терять им было нечего.

Очутившись с Гришуней внутри фургона, мы чуть не задохнулись от духмяного хлебного запаха. Рай, да и только! Бог мой, сколько тут ящиков, а сколько в них буханок! В ноздрях щекотало, рот сводило, слюни текли сами собой, и остановить их было невозможно. Ехали молча, думая лишь о том, как бы не сойти с ума. Первым не вытерпел мой напарник. Как начал тут Гриша ныть, словно младенец:

— Витек, а Витек? Ведь ничего не убудет, если мы всего-навсего одну буханочку умнем.

— Ты что? — рассердился я. — Под трибунал захотел?

— А кто знать будет, если языки на замки?

Он еще что-то говорил в том же духе, но это уже было лишним: возражать не было сил.

— Ладно, — говорю, — режь штыком. Только самую маленькую выбери.

Буханки были все, как на подбор, все увесистые, мягкие, сдобные, несмотря на мороз, горячие, словно их из печи только что достали.

Как приложился я к волшебной мякоти настоящего, бесценного хлебушка, так на самом деле почувствовал себя в раю. Гриша, поднахватавшись мякиша, размяк и есть больше не мог.

— Давай с товарищами поделимся, — сказал он, сонно зевая и аккуратно заворачивая оставшуюся корку в тряпицу. Он совершенно опьянел от куска съеденного хлеба и, надежно упрятав в глубинах своей не по размеру огромной шинели завернутую корку, прислонился к таре, положил свою голову, как на плаху, и уснул беззаботно, стоя.

Я выглянул в зарешеченное оконце: ба, да мы уже к своему госпиталю почти подъехали. Дорога туда заняла почти целый день, обратно — часа не прошло. Времени было в обрез, решение созрело мгновенно. Скинул я с себя шинель, гимнастерку, нижнюю рубашку. Лютый мороз по спине ударил, словно ледяной струей меня окатили. Нижнее белье я быстро превратил в мешок, наполняя его до краев буханками. Когда машина выехала на знакомую аллею, я распахнул дверь и бросил увесистый мешок подальше в огромный сугроб. Вся операция заняла несколько минут. Гришуня спал тяжелым сном объевшегося человека. У главного здания шофер резко затормозил. Встречал нас сам начальник госпиталя с охраной.

— Обыскать! — властно приказал он, когда мы еще были в автофургоне. Бдительные охранники вывернули все наши карманы, за пазухи заглянули. У меня — ни крошки. У Гриши же под гимнастеркой — любовно припрятанная им горбушка, которую он сберег для своих товарищей.

— Мерзавец! — вскипел начальник и что есть силы стал бить его по щекам.

— Трибунал!

Это означало расстрел. Парень погорел на своей доброте: хотел с друзьями поделиться. Мне же за «честность» дали увольнительную вне очереди. А в качестве благодарности — банку тушенки. Когда я принес домой мешок хлеба и тушенку, умирающий батя даже приподнялся на своей постели от изумления.

— Слава Богу! — сказал он — Мы спасены!

— Будь осторожен, — предупредил я его. — Неровен час — соседи пронюхают, беды не оберешься.

— Вот те крест! Могила! — заверил отец.

* * *

Вот, собственно, и весь рассказ счастливого человека, который до сих пор меня мучает неразрешенными вопросами. Когда я пытаюсь найти на них ответ, то вспоминаю мою мамку, уверовавшую в Господа в блокаду и учившую меня заповедям Божьим, которые тогда запечатлелись в моем сознании на всю жизнь: «Не укради! Не пожелай чужого! Накорми голодного!»

Я совершенно уверен, что те украденные буханки украли жизни у многих неведомых мне людей. Но ведь спасли, по крайней мере, две жизни, ставшие впоследствии знаменитыми. В осажденном Ленинграде подобное воровство случалось нередко: и карточки крали, и недельную хлебную норму нагло вырывали из рук, прямо на глазах у изможденных свидетелей. Мне известны и другие не менее страшные истории. Цена каждой — человеческая жизнь. Но история Виктора К. по сей день мне кажется одной из самых страшных. Самое ужасное в человеке, на мой взгляд, когда обкрадывает он сам себя: крадет свою совесть. Только я не стал судить его, читать никому не нужную мораль, а просто старался избегать с ним всяких встреч. Думается, что он меня понял, во всяком случае — почувствовал, как резко изменилось к нему отношение.

Но тут уже не я, а Бог — судия.

Валерий Шумилин,
член Союза писателей России
Рисунок С. Петрова

| К оглавлению | К предыдушей странице | К следующей странице |

Спаси вас Господи!

Все права на материалы, находящиеся на сайте VZOV.RU, охраняются в соответствии с законодательством РФ, в том числе, об авторском праве и смежных правах. При любом использовании материалов сайта и сателлитных проектов, гиперссылка (hyperlink) на VZOV.RU обязательна.

Адрес электронной почты редакции газеты: mail@vzov.ru

Начало Карта сайта Контакты Архив Наверх